Нет толку в том, чтобы, король без дела,
У очага, затёртого средь скал,
С женой-старухой, я бы раздавал
Законы строгие средь этих дикарей,
Что спят, едят, пасут, не ведая меня.
Не стану отдыха искать от странствий; допью
Жизнь до конца; все что со мною было - было полным,
Страдал ли - сильно, радовался - сильно, один
И с теми, кто меня любил; на берегу
И в море, когда сквозь волны пенные Аид
В нас ливнем метил; я превратился в имя;
Скиталец вечный с жадною душой
Я много видел, много мне знакомо;
Людские грады, климаты, манеры,
Советы, государства, да и сам я
Почётом был отмечен среди них;
Я выпил радость битвы средь друзей
Далёко на равнинах звонких Трои.
Я частью стал всего, что мне встречалось;
Но встреча каждая - лишь арка; сквозь неё
Просвечивает незнакомй путь, чей горизонт
Отодвигается и тает в бесконечность.
Как скучно было бы остановиться,
Ржавея в ножнах не блестеть при деле!
Как будто жизнь - в дыханьи! Жизнь за жизнью -
Всё было б мало; мне ж и от одной
Осталось уж немного; но час каждый
Спасённый от молчания векового
Приносит новое; и было подло
Почти три лета хоронить себя
И серый дух, что так горит желаньем
За знаньем следовать, как за звездой упавшей,
Перешагнув пределы нашей мысли.
А вот и сын мой, добрый Телемах,
Кому оставлю скипетр и остров -
Он, мной любимый, завершить стремится
Работу эту, медленным терпеньем
Смягчить людей суровых, постепенно
К полезному труду их приручая.
Он безупречно исполняет долг
Общественный; могу я положиться
На нежную заботу и почёт,
Которыми богов он окружит
Домашних, когда я уйду отсюда.
Ему - своя работа, мне - моя.
А вот и порт; раздуло судно парус;
Лежат во мраке тёмные моря.
Матросы, трудились вы и мыслили со мной,
Вы с равной радостью приветствовали гром
И солнце яркое, на встречу выставляя
Свободные сердца - и вы и я стары;
У старости остались честь и долг.
Смерть скроет всё; но до конца успеем
Мы подвиг благородный совершить,
Людей, с богами бившихся, достойный.
На скалах понемногу меркнет отблеск; день
Глубины стонут. В путь, друзья,
Еще не поздно новый мир искать.
Садитесь и отталкивайтесь смело
От волн бушующих; цель - на закат
На западе, покуда не умру.
Быть может, нас течения утопят;
Быть может, доплывём до Островов
Счастливых, где вновь встретим Ахиллеса.
Уходит многое, но многое пребудет;
Хоть нет у нас той силы, что играла
В былые дни и небом и землею,
Собой остались мы; сердца героев
Изношенны годами и судьбой,
Но воля непреклонно нас зовет
Бороться и искать, найти и не сдаваться.
Немного пользы в том, что, царь досужий,
У очага, среди бесплодных скал,
Я раздаю, близ вянущей супруги,
Неполные законы этим диким,
Что копят, спят, едят, меня не зная.
Мне отдых от скитаний, нет, не отдых,
Я жизнь мою хочу испить до дна.
Я наслаждался, я страдал - безмерно,
Всегда, - и с теми, кем я был любим.
И сам с собой, один. На берегу ли,
Или когда дождливые Гиады
Сквозь дымный ток ветров терзали море, -
Стал именем я славным, потому что,
Всегда с голодным сердцем путь держа,
Я знал и видел многое, - разведал
Людские города, правленья, нравы,
И разность стран, и самого себя
Среди племен, являвших мне почтенье,
Я радость боя пил средь равных мне,
На издававших звон равнинах Трои.
Я часть всего, что повстречал в пути.
Но пережитый опыт - только арка,
Через нее непройденное светит,
И край того нетронутого мира,
Чем дальше путь держу, тем дальше тает.
Как тупо-тускло медлить, знать конец,
В закале ржаветь, не сверкать в свершенье.
Как будто бы дышать - уж значит жить.
Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало.
И сколько мне моей осталось жизни?
Лишь краешек. Но каждый час спасен
От вечного молчания, и больше -
Весть нового приносит каждый час.
Копить еще какие-то три солнца, -
Презренно, - в кладовой хранить себя,
И этот дух седой, томимый жаждой,
Вслед знанью мчать падучею звездой
За крайней гранью мысли человека.
Здесь есть мой сын, родной мой Телемах,
Ему оставлю скипетр я и остров, -
Возлюбленный, способный к различенью,
Неторопливой мудростью сумеет
В народе угловатости сровнять
И привести к благому ровным всходом.
Он безупречен, средоточно-четок,
Обязанности общие блюдя
И в нежности ущерба не являя,
Богов домашних в меру он почтит,
Когда меня здесь более не будет.
Свое свершает он, а я мое.
Вот порт. На корабле надулся парус.
Замглилась ширь морей. Мои матросы,
Вы, что свершали, бились, размышляли
Со мною вместе, с резвостью встречая
И гром и солнце, - противопоставить
Всему умея вольное лицо, -
Мы стары, я и вы. Но в старых годах
Есть честь своя и свой достойный труд.
Смерть замыкает все. Но благородным
Деянием себя отметить можно
Перед концом, - свершением, пристойным
Тем людям, что вступали в бой с богами.
Мерцая, отступает свет от скал,
Укоротился долгий день, и всходит
Медлительно над водами луна.
Многоголосым гулом кличет бездна.
Плывем, друзья, пока не слишком поздно
Нам будет плыть, чтоб новый мир найти.
Отчалим и, в порядке строгом сидя,
Ударим по гремучим бороздам.
Мой умысел - к закату парус править,
За грань его, и, прежде чем умру,
Быть там, где тонут западные звезды.
Быть может, пропасть моря нас проглотит,
Быть может, к Островам дойдем Счастливым,
Увидим там великого Ахилла,
Которого мы знали. Многих нет,
Но многие доныне пребывают.
И нет в нас прежней силы давних дней,
Что колебала над землей и небо,
Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных,
Ослабленных и временем и роком,
Но сильных неослабленною волей
Искать, найти, дерзать, не уступать.
Перевод К.Д. Бальмонта
It little profits that an idle king,с
By this still hearth, among these barren crags,с
Matched with an agèd wife, I mete and doleс
Unequal laws unto a savage race,
That hoard, and sleep, and feed, and know not me.
I cannot rest from travel: I will drinkс
Life to the lees: all times I have enjoyedс
Greatly, have suffered greatly, both with thoseс
That loved me, and alone; on shore, and whenс
Through scudding drifts the rainy Hyadesс
Vexed the dim sea: I am become a name;с
For always roaming with a hungry heartс
Much have I seen and known; cities of menс
And manners, climates, councils, с
Myself not least, but honoured of them all;с
And drunk delight of battle with my peers,с
Far on the ringing plains of windy Troy .с
I am a part of all that I have met;с
Yet all experience is an arch wherethroughс
Gleams that untravelled world, whose margin fades
For ever and for ever when I move.с
How dull it is to pause, to make an end,с
To rust unburnished, not to shine in use!сс
As though to breathe were life. Life piled on lifeс
Were all too little, and of one to meс
Little remains: but every hour is savedс
From that eternal silence, something more,с
A bringer of new things; and vile it wereс
For some three suns to store and hoard myself,
And this grey spirit yearning in desire
To follow knowledge like a sinking star,с
Beyond the utmost bound of human thought.
This my son, mine own Telemachus,
To whom I leave the sceptre and the isle-
Well-loved of me, discerning to fulfil
This labour, by slow prudence to make mildс
A rugged people, and through soft degreesс
Subdue them to the useful and the good.с
Most blameless is he, centred in the sphereс
Of common duties, decent not to failс
In offices of tenderness, and payс
Meet adoration to my household gods,с
When I am gone. He works his work, I mine.
There lies the port; the vessel puffs her sail:с
There gloom the dark broad seas. My mariners,
Souls that have toiled, and wrought, and thoughtс
with me -
That ever with a frolic welcome took
The thunder and the sunshine, and opposedс
Free hearts, free foreheads - you and I are old;с
Old age hath yet his honour and his toil;с
Death closes all: but something ere the end,с
Some work of noble note, may yet be done,с
Not unbecoming men that strove with Gods.с
The lights begin to twinkle from the rocks:с
The long day wanes: the slow moon climbs: the deepс
Moans round with many voices. Come, my friends,с
"Tis not too late to seek a newer world.с
Push off, and sitting well in order smiteс
The sounding furrows; for my purpose holds
To sail beyond the sunset, and the bathsс
Of all the western stars, until I die.с
It may be that the gulfs will wash us down:с
It may be we shall touch the Happy Isles,с
And see the great Achilles, whom we knewс
Though much is taken, much abides; and though
We are not now that strength which in old days
Moved earth and heaven; that which we are, we are;с
One equal temper of heroic hearts,
Made weak by time and fate, but strong in will
To strive, to seek, to find, and not to yield.
It little profits that an idle king,
By this still hearth, among these barren crags,
Matched with an agèd wife, I mete and dole
Unequal laws unto a savage race,
That hoard, and sleep, and feed, and know not me.
I cannot rest from travel: I will drink
Life to the lees: all times I have enjoyed
Greatly, have suffered greatly, both with those
That loved me, and alone; on shore, and when
Through scudding drifts the rainy Hyades
Vexed the dim sea: I am become a name;
For always roaming with a hungry heart
Much have I seen and known; cities of men
And manners, climates, councils, governments,
Myself not least, but honoured of them all;
And drunk delight of battle with my peers,
Far on the ringing plains of windy Troy.
I am a part of all that I have met;
Yet all experience is an arch wherethrough
Gleams that untravelled world, whose margin fades
For ever and for ever when I move.
How dull it is to pause, to make an end,
To rust unburnished, not to shine in use!
As though to breathe were life. Life piled on life
Were all too little, and of one to me
Little remains: but every hour is saved
From that eternal silence, something more,
A bringer of new things; and vile it were
For some three suns to store and hoard myself,
And this grey spirit yearning in desire
To follow knowledge like a sinking star,
Beyond the utmost bound of human thought.
This my son, mine own Telemachus,
To whom I leave the sceptre and the isle-
Well-loved of me, discerning to fulfil
This labour, by slow prudence to make mild
A rugged people, and through soft degrees
Subdue them to the useful and the good.
Most blameless is he, centred in the sphere
Of common duties, decent not to fail
In offices of tenderness, and pay
Meet adoration to my household gods,
When I am gone. He works his work, I mine.
There lies the port; the vessel puffs her sail:
There gloom the dark broad seas. My mariners,
Souls that have toiled, and wrought, and thought with me-
That ever with a frolic welcome took
The thunder and the sunshine, and opposed
Free hearts, free foreheads-you and I are old;
Old age hath yet his honour and his toil;
Death closes all: but something ere the end,
Some work of noble note, may yet be done,
Not unbecoming men that strove with Gods.
The lights begin to twinkle from the rocks:
The long day wanes: the slow moon climbs: the deep
Moans round with many voices. Come, my friends,
"Tis not too late to seek a newer world.
Push off, and sitting well in order smite
The sounding furrows; for my purpose holds
To sail beyond the sunset, and the baths
Of all the western stars, until I die.
It may be that the gulfs will wash us down:
It may be we shall touch the Happy Isles,
And see the great Achilles, whom we knew
Though much is taken, much abides; and though
We are not now that strength which in old days
Moved earth and heaven; that which we are, we are;
One equal temper of heroic hearts,
Made weak by time and fate, but strong in will
To strive, to seek, to find, and not to yield.
Альфред Теннисон
УЛИСС
Что пользы, если я, никчёмный царь
Бесплодных этих скал, под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой,
Учу законам этот тёмный люд? –
Он ест и спит и ничему не внемлет.
Покой не для меня; я осушу
До капли чашу странствий; я всегда
Страдал и радовался полной мерой:
С друзьями – иль один; на берегу –
Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали
Над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал
Я многое: чужие города,
Края, обычаи, вождей премудрых,
И сам меж ними пировал с почётом,
И ведал упоенье в звоне битв
На гулких, ветреных равнинах Трои.
Я сам – лишь часть своих воспоминаний:
Но всё, что я увидел и объял,
Лишь арка, за которой безграничный
Простор – даль, что всё время отступает
Пред взором странника. К чему же медлить,
Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?
Как будто жизнь – дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
А предо мною – жалкие остатки
Одной; но каждый миг, что вырываю
У вечного безмолвья, принесёт
Мне новое. Позор и стыд – беречься,
Жалеть себя и ждать за годом год,
Когда душа изныла от желанья
Умчать вслед за падучею звездой
Туда, за грань изведанного мира!
Вот Телемах, возлюбленный мой сын.
Ему во власть я оставляю царство;
Он терпелив и кроток, он сумеет
С разумной осторожностью смягчить
Бесплодье грубых душ и постепенно
Взрастить в них семена добра и пользы.
Незаменим средь будничных забот,
Отзывчив сердцем, знает он, как должно
Чтить без меня домашние святыни:
Он выполнит своё, а я – своё.
Передо мной – корабль. Трепещет парус.
Морская даль темна. Мои матросы,
Товарищи трудов, надежд и дум,
Привыкшие встречать весёлым взором
Грозу и солнце – вольные сердца!
Вы постарели, как и я. Ну что ж;
У старости есть собственная доблесть.
Смерть обрывает всё; но пред концом
Ещё возможно кое-что свершить,
Достойное сражавшихся с богами.
Вон замерцали огоньки по скалам;
Смеркается, восходит месяц; бездна
Вокруг шумит и стонет. О друзья,
Ещё не поздно открывать миры, –
Вперёд! Ударьте вёслами с размаху
По звучным волнам. Ибо цель моя –
Плыть на закат, туда, где тонут звёзды
В пучине Запада. И мы, быть может,
В пучину канем – или доплывём
До Островов Блаженных и увидим
Великого Ахилла (меж других
Знакомцев наших). Нет, не всё ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам.
Мы – это мы; пусть время и судьба
Нас подточили, но закал всё тот же.
И тот же в сердце мужественный пыл –
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!
пер. Г. Кружкова
Альфред Теннисон
УЛИСС
Немного пользы в том, что, царь досужий,
У очага, среди бесплодных скал,
Я раздаю, близ вянущей супруги,
Неполные законы этим диким,
Что копят, спят, едят, меня не зная.
Мне отдых от скитаний, нет, не отдых,
Я жизнь мою хочу испить до дна.
Я наслаждался, я страдал - безмерно,
Всегда, - и с теми, кем я был любим.
И сам с собой, один. На берегу ли,
Или когда дождливые Гиады
Сквозь дымный ток ветров терзали море, -
Стал именем я славным, потому что,
Всегда с голодным сердцем путь держа,
Я знал и видел многое, - разведал
Людские города, правленья, нравы,
И разность стран, и самого себя
Среди племен, являвших мне почтенье,
Я радость боя пил средь равных мне,
На издававших звон равнинах Трои.
Я часть всего, что повстречал в пути.
Но пережитый опыт - только арка,
Через нее непройденное светит,
И край того нетронутого мира,
Чем дальше путь держу, тем дальше тает.
Как тупо-тускло медлить, знать конец,
В закале ржаветь, не сверкать в свершенье.
Как будто бы дышать -- уж значит жить.
Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало.
И сколько мне моей осталось жизни?
Лишь краешек. Но каждый час спасен
От вечного молчания, и больше -
Весть нового приносит каждый час.
Копить еще какие-то три солнца, -
Презренно, - в кладовой хранить себя,
И этот дух седой, томимый жаждой,
Вслед знанью мчать падучею звездой
За крайней гранью мысли человека.
Здесь есть мой сын, родной мой Телемах,
Ему оставлю скипетр я и остров, -
Возлюбленный, способный к различенью,
Неторопливой мудростью сумеет
В народе угловатости сровнять
И привести к благому ровным всходом.
Он безупречен, средоточно-четок,
Обязанности общие блюдя
И в нежности ущерба не являя,
Богов домашних в меру он почтит,
Когда меня здесь более не будет.
Свое свершает он, а я мое.
Вот порт. На корабле надулся парус.
Замглилась ширь морей. Мои матросы,
Вы, что свершали, бились, размышляли
Со мною вместе, с резвостью встречая
И гром и солнце, - противопоставить
Всему умея вольное лицо, -
Мы стары, я и вы. Но в старых годах
Есть честь своя и свой достойный труд.
Смерть замыкает все. Но благородным
Деянием себя отметить можно
Перед концом, - свершением, пристойным
Тем людям, что вступали в бой с богами.
Мерцая, отступает свет от скал,
Укоротился долгий день, и всходит
Медлительно над водами луна.
Многоголосым гулом кличет бездна.
Плывем, друзья, пока не слишком поздно
Нам будет плыть, чтоб новый мир найти.
Отчалим и, в порядке строгом сидя,
Ударим по гремучим бороздам.
Мой умысел - к закату парус править,
За грань его, и, прежде чем умру,
Быть там, где тонут западные звезды.
Быть может, пропасть моря нас проглотит,
Быть может, к Островам дойдем Счастливым,
Увидим там великого Ахилла,
Которого мы знали. Многих нет,
Но многие доныне пребывают.
И нет в нас прежней силы давних дней,
Что колебала над землей и небо,
Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных,
Ослабленных и временем и роком,
Но сильных неослабленною волей
Искать, найти, дерзать, не уступать.
пер. К. Бальмонта
Альфред Теннисон
УЛИСС
Нет толку в том, чтобы, король без дела,
У очага, затёртого средь скал,
С женой-старухой, я бы раздавал
Законы строгие средь этих дикарей,
Что спят, едят, пасут, не ведая меня.
Не стану отдыха искать от странствий; допью
Жизнь до конца; все что со мною было - было полным,
Страдал ли - сильно, радовался - сильно, один
И с теми, кто меня любил; на берегу
И в море, когда сквозь волны пенные Аид
В нас ливнем метил; я превратился в имя;
Скиталец вечный с жадною душой
Я много видел, много мне знакомо;
Людские грады, климаты, манеры,
Советы, государства, да и сам я
Почётом был отмечен среди них;
Я выпил радость битвы средь друзей
Далёко на равнинах звонких Трои.
Я частью стал всего, что мне встречалось;
Но встреча каждая - лишь арка; сквозь неё
Просвечивает незнакомй путь, чей горизонт
Отодвигается и тает в бесконечность.
Как скучно было бы остановиться,
Ржавея в ножнах не блестеть при деле!
Как будто жизнь - в дыханьи! Жизнь за жизнью -
Всё было б мало; мне ж и от одной
Осталось уж немного; но час каждый
Спасённый от молчания векового
Приносит новое; и было подло
Почти три лета хоронить себя
И серый дух, что так горит желаньем
За знаньем следовать, как за звездой упавшей,
Перешагнув пределы нашей мысли.
А вот и сын мой, добрый Телемах,
Кому оставлю скипетр и остров -
Он, мной любимый, завершить стремится
Работу эту, медленным терпеньем
Смягчить людей суровых, постепенно
К полезному труду их приручая.
Он безупречно исполняет долг
Общественный; могу я положиться
На нежную заботу и почёт,
Которыми богов он окружит
Домашних, когда я уйду отсюда.
Ему - своя работа, мне - моя.
А вот и порт; раздуло судно парус;
Лежат во мраке тёмные моря.
Матросы, трудились вы и мыслили со мной,
Вы с равной радостью приветствовали гром
И солнце яркое, на встречу выставляя
Свободные сердца - и вы и я стары;
У старости остались честь и долг.
Смерть скроет всё; но до конца успеем
Мы подвиг благородный совершить,
Людей, с богами бившихся, достойный.
На скалах понемногу меркнет отблеск; день
Уходит; медлительно ползёт луна; многоголосые
Глубины стонут. В путь, друзья,
Еще не поздно новый мир искать.
Садитесь и отталкивайтесь смело
От волн бушующих; цель - на закат
И далее, туда, где тонут звёзды
На западе, покуда не умру.
Быть может, нас течения утопят;
Быть может, доплывём до Островов
Счастливых, где вновь встретим Ахиллеса.
Уходит многое, но многое пребудет;
Хоть нет у нас той силы, что играла
В былые дни и небом и землею,
Собой остались мы; сердца героев
Изношенны годами и судьбой,
Но воля непреклонно нас зовет
Бороться и искать, найти и не сдаваться.
пер. И. Манделя
***
вариация М. Глебовой
Наши жизни сплелись.
Нас и так было мало. Теперь
Не осталось совсем. Каждый час, отвоеванный нами
У пучины безмолвия, тает в холодном тумане,
За которым виднеется настежь открытая дверь.
Что-то большее, чем измерение времени. Час
Нашей смерти. Предвестник того, что начнется.
Это будет страшнее, чем жар беспощадного солнца -
Наше тело погибнет. Но разум, отдельно от нас
Будет жить в беспредельности, в вечной слепой пустоте
И стремиться за знаньем, подобно летящей звезде.
Может быть, нас поглотит бездонный, невидимый ров,
Эта страшная бездна, откуда не будет возврата,
Может быть, мы достигнем далекого Острова Снов
И увидим героев, которых мы знали когда-то.
Уже многое отнято, но еще большего ждут
И мы тронемся в путь, как когда-то, когда мы умели
Двигать небо и землю. И жили на самом пределе
Человеческой силы. Мы знаем, что нам не вернут
Нашу молодость.
Мы постарели.
И наши сердца
Ослабели от тяжести лет и ударов судьбы.
Только воля сильна. И мы снова уходим, забыв
Обо всем. И находим.
И ищем.
И будем идти до конца.
Бороться и искать, найти и не сдаваться…
Эту строку из стихотворения Альфреда Теннисона «Улисс» ещё недавно знало почти всё население Советского Союза. Она стала девизом главного героя очень популярного многие годы приключенческого романа Вениамина Каверина «Два капитана». Правда, имя величайшего поэта викторианской эпохи* в книге не называлось. И неудивительно. Трудно найти в мире поэзии человека, который с такой ненавистью относился бы к России и русскому народу, как Альфред Теннисон. Сам поэт на семидесятом году жизни признавался:
Я ненавидел Россию с самого своего рождения и буду ненавидеть, пока не умру.
В чём же причины столь предвзятого отношения к нашему народу? Хотя, если говорить честно, нам от ненависти Теннисона не жарко, не холодно, да и дела до него самого никакого нет. Если человек, пускай и гениально одарённый, придурок, то это его личные проблемы.
Теннисон об истоках своей болезненной ненависти рассказывал так.
В конце XVIII века вся Англия с трепетом ожидала исполнения намерений российского императора Павла I послать русскую армию на завоевание английской Индии. Когда императора убили заговорщики, англичане воспрянули духом и ликовали. Отец будущего поэта Джордж Клейтон Теннисон (1778-1831) был знаком с видным дипломатом, Аллейном Фицгербертом, лордом Сент-Хеленсом (1753-1839), которому правительство поручило официально представлять Великобританию на коронации императора Александра I. Теннисон упросил лорда включить его в состав посольства.
В Москве с Теннисоном произошло следующее. Однажды вечером лорд Сент-Хеленс давал званный обед, на котором присутствовали все иностранные послы и многие русские аристократы. Не зная русского языка, Теннисон не запомнил ни одного имени представленных ему вельмож. Во время обеда то и дело звучали намёки на убийство Павла I. После одного такого замечания Теннисон-старший, по словам поэта, «…перегнулся через увешенную наградами грудь русского сановника, сидевшего рядом с ним, и закричал в своей обычной импульсивной манере:
Эй, Хеленс, зачем говорить так осторожно о том, что общеизвестно. Мы все в Англии хорошо знаем, что император Павел был убит в Михайловском замке, и мы точно знаем, кто это сделал. Граф Зубов сбил его с ног, а граф Пален задушил его».
За столом воцарилась мёртвая тишина.
Чуть позже лорд Сент-Хеленс улучил минуту и отозвал Теннисона в сторонку.
Человек, через которого ты перегнулся, обращаясь ко мне, был граф Пален. Напротив тебя за столом сидел Зубов. Ты публично обвинил их в цареубийстве. Если сегодня же не уберёшься, то через сорок восемь часов будешь в камере Петропавловской крепости. Уезжай сегодня ночью на самых быстрых лошадях, каких только сможешь достать!
Как драпал уважаемый Джордж Клейтон Теннисон из России, можно только представить. Если при этом учесть, что никто и не думал его преследовать. Пережитый ужас он так и не смог никогда забыть и передал его своим детям.
Джордж Клейтон Теннисон (1778-1831) был священником. Мать будущего поэта, Элизабет Фич (1781-1865), тоже происходила из семьи потомственных священников.
Альфред Теннисон родился 6 августа 1809 года. Отец его в то время служил приходским священником в Сомерсби (графство Линкольншир). При этом необходимо помнить, что Теннисоны вели свой род от династии английских королей Плантагенетов. Мальчик стал четвёртым ребёнком в многодетной семье.
Джордж Клейтон Теннисон мог бы стать крупным серьёзным писателем, но был вспыльчив, болезненно стеснителен и обидчив. С таким характером заниматься творчеством противопоказано - затравят. Потому Джордж и служил приходским священником, постоянно страдал депрессией и патологической рассеянностью.
Образование мальчик получил преимущественно домашнее. Учителем его стал сам отец. Но четыре года Альфред всё-таки провёл в начальной школе близлежащего городка Лаута.
Ещё ребёнком под влиянием отца Альфред начал сочинять стихи, легко придумывал рифмованные двустишья, разнообразил метрику. Когда ему ещё не было пятнадцати лет, мальчик написал поэму в духе Вальтера Скотта и две пьесы в стихах.
Поэзией увлекалась вся семья Теннисонов. В 1827 году Альфред и его старший брат Чарльз (1808-1879) анонимно издали сборник «Стихи двух братьев». Большая часть стихотворений в нём принадлежала Альфреду.
В том же году тётушка, благоволившая Альфреду, дала средства на его обучение в Тринити-колледже Кембриджского университета. Молодой человек быстро выделился там благодаря своим дарованиям. Он стал членом студенческого Кембриджского литературного общества и близко познакомился со многими талантливыми людьми.
В 1829 году Теннисон получил университетскую Канцлерскую медаль за стихотворение «Тимбукту». В декабре следующего года Теннисон выпустил книжку под названием «Стихотворения», главным образом лирические.
Когда в Испании развернулась гражданская война между клерикалами и либералами*, Теннисон вместе с другом Артуром Генри Хэлламом (1811-1833) провезли через революционную Францию деньги для испанских повстанцев. Однако в Англию Альфред вернулся убеждённым противником революции. Это была, пожалуй, единственная авантюра в жизни поэта. После поездки в Испанию Теннисон вёл сугубо обывательский образ жизни.
* Гражданская война в Испании началась после свержения династии Бурбонов в ходе революции 1830 года во Франции.
В феврале 1831 года умер Джордж Клейтон Теннисон. Альфред был вынужден оставить университет и вернуться домой, чтобы помогать матери.
Большим потрясением для Тннисона стала внезапная смерть в 1833 году в Вене Артура Хэллама - прилёг на диван, а через час отец увидел, что сын мёртв. Теннисон задумал написать в память о друге книгу «In Memorian» («В память», «В памяти»). Работа заняла целых семнадцать лет!
За эти годы семья Теннисонов переехала из Сомерсби в городок Хай-Бич под Лондоном. Там Альфред ближе познакомился с сестрой жены его брата Чарльза - Эмили Сарой Селвуд (1813-1896). Молодые люди полюбили друг друга, Теннисон сделал официальное предложение. Состоялась помолвка, однако затем родители Эмили усомнились в материальной состоятельности жениха и расторгли её.
Теннисон неоднократно делал попытки утвердиться в обществе как поэт. Он выпустил несколько поэтических сборников, благодаря которым в 1845 году друзья смогли выхлопотать ему государственное пособие. Однако в целом успех этот был незначительным и обеспечить благополучную семейную жизнь не мог.
Но вот наступил 1850 год. В мае вышло «In Memoriam» - собрание отдельных элдегических стихотворений, оплакивавших кончину Артура Хэллама. Успех книги был неожиданным и стремительным. Один из современников сказал о ней: «Это один из самых богатых даров, принесённых дружбой на алтарь смерти».
«In Memoriam» дала поэту достаточно средств, и он благополучно женился на Эмили Саре Селвуд. У четы родились два сына: Халлам (1852-1928) и Лайонел (1854-1886).
Через четыре месяца после этого бракосочетания, королева Виктория пожаловала Альфреду Теннисону звание поэта-лауреата*.
* В Великобритании - звание придворного поэта, утверждённого монархом и традиционно обязанного откликаться памятными стихами на события в жизни королевской семьи и государства. Звание поэта-лауреата присваивается пожизненно.
С этого времени вся жизнь Теннисона была посвящена творчеству. В 1853 году семья поэта переехала на остров Уайт, где и было создано большинство его шедевров.
С особым удовольствием воспел Теннисон победы английского оружия в Крымской войне 1853-1856 годов. Этому была, в частности, посвящена кипящая страстями драма «Мод».
Во время войны поэт лично распространял при королевском дворе следующую якобы правдивую историю о русских варварах. Некая русская семья вынуждена была переезжать из одного селения в другое по заснеженной степи. Неожиданно на несчастных напала стая волков. Чтобы спастись, отец и мать одного за другим побросали волкам на съедение всех своих маленьких деток. «Могут ли так поступить нормальные люди?» - всякий раз вопрошал Теннисон в конце своего рассказа. И сердобольные английские дамы искренне ужасались варварству русских дикарей.
В 1859 году поэт завершил работу над главным своим трудом - циклом эпических поэм о славе и падении короля Артура - под названием «Королевские идиллии». Публикация «Идиллий» ещё более укрепила за Теннисоном славу лучшего поэта Великобритании.
Отныне сам принц Альберт, супруг королевы Виктории, стал лично наведываться к Теннисону в гости, а королева не раз принимала поэта у себя.
В дальнейшем Теннисон публиковал произведения разных жанров - драмы, поэмы, баллады. В целом его творчество прежде всего было связано с исторической и мифологической тематикой.
В 1884 году Теннисону пожаловали титул барона, он занял своё место в палате лордов.
На русский язык стихи Теннисона переводили К.Д. Бальмонт, А.Н. Плещеев, И.А. Бунин, М.Л. Михайлов, С.Я. Маршак и др.
Что толку, если я - Никчёмный царь
Бесплодных этих скал,
Под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой -
Учу законам этот тёмный люд?
Он ест и спит - и ничему не внемлет!
Покой не для меня; я осушу до капли чашу странствий;
я всегда страдал и радовался полной мерой:
с друзьями - иль один; на берегу - иль там,
где сквозь прорывы туч мерцали
над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал я многое:
чужие города, края, обычаи, вождей премудрых,
и сам меж ними пировал с почётом,
и ведал упоенье в звоне битв
на гулких, ветреных равнинах Трои…
К чему же медлить,
ржаветь и стынуть в ножнах боязливых,
как будто жизнь - дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
а предо мною - жалкие остатки
одной; но каждый миг, что вырываю у вечного безмолвья,
принесёт мне новое. Позор и стыд -
беречься, жалеть себя и ждать за годом год,
когда душа изныла от желанья
умчать след за падучею звездой
туда, за грань изведанного мира!»
«А вот и сын мой, добрый Телемах,
Кому оставлю скипетр и остров -
Он, мной любимый, завершить стремится
Работу эту, медленным терпеньем
Смягчить людей суровых, постепенно
К полезному труду их приручая.
Он безупречно исполняет долг
Общественный; могу я положиться
На нежную заботу и почёт,
Которыми богов он окружит
Домашних, когда я уйду отсюда.
Ему - своя работа, мне - моя.
А вот и порт; раздуло судно парус;
Лежат во мраке тёмные моря.
Матросы, трудились вы и мыслили со мной,
Вы с равной радостью приветствовали гром
И солнце яркое, на встречу выставляя
Свободные сердца - и вы и я стары;
У старости остались честь и долг.
Смерть скроет всё; но до конца успеем
Мы подвиг благородный совершить,
Людей, с богами бившихся, достойный.
На скалах понемногу меркнет отблеск; день
Уходит; медлительно ползёт луна; многоголосые
Глубины стонут. В путь, друзья,
Ещё не поздно новый мир искать.
Садитесь и отталкивайтесь смело
От волн бушующих; цель - на закат
И далее, туда, где тонут звёзды
На западе, покуда не умру.
Быть может, нас течения утопят;
Быть может, доплывём до Островов
Счастливых, где вновь встретим Ахиллеса.
Уходит многое, но многое пребудет;
Хоть нет у нас той силы, что играла
В былые дни и небом и землёю,
Собой остались мы; сердца героев
Изношенны годами и судьбой,
Но воля непреклонно нас зовёт
Бороться и искать, найти и не сдаваться».
Перевод Григория Кружкова
СТРАНСТВИЯ МАЛЬДУНА
Я был предводителем рода - он убил моего отца,
Я созвал товарищей верных - и поклялся мстить до конца,
И каждый царём был по виду, и был благороден и смел,
И древностью рода гордился, и песни геройские пел,
И в битве бестрепетно бился, на беды взирая светло,
И каждый скорее бы умер, чем сделал кому-нибудь зло.
Он жил на острове дальнем, и в море мы чуяли след:
Убил он отца моего, перед тем как увидел я свет.
И мы увидали тот остров, и он у прибоя стоял.
Но с вихрем в безбрежное море нас вал разъярённый умчал.
Мы приплыли на Остров Молчанья, где был берег и тих и высок,
Где прибой океана безмолвно упадал на безмолвный песок,
Где беззвучно ключи золотились и с угрюмых скалистых громад,
Как застывший в порыве широком, изливался немой водопад.
И, не тронуты бурей, виднелись кипарисов недвижных черты,
И сосна от скалы устремлялась, уходя за предел высоты,
И высоко на небе, высоко, позабывши о песне своей,
Замечтавшийся жаворонок реял меж лазурных бездонных зыбей.
И собака не смела залаять, и медлительный бык не мычал,
И петух повторительным криком зарожденье зари не встречал,
И мы всё обошли, и ни вздоха от земли не умчалося в твердь,
И всё было, как жизнь, лучезарно, и всё было спокойно, как смерть.
И мы прокляли остров прекрасный, и мы прокляли светлую тишь;
Мы кричали, но нам показалось - то кричала летучая мышь,
Так был тонок наш голос бессильный, так был слаб наш обманчивый зов,
И бойцы, что властительным криком поднимали дружины бойцов,
Заставляя на тысячи копий устремляться, о смерти забыв,
И они, и они онемели, позабыли могучий призыв
И, проникшись взаимной враждою, друг на друга не смели взглянуть.
Мы покинули Остров Молчанья и направили дальше свой путь.
Мы приблизились к Острову Криков, мы вступили на землю, и вмиг
Человеческим голосом птицы над утёсами подняли крик.
Каждый час лишь по разу кричали, и как только раскат замолкал,
Умирали колосья на нивах, как подстреленный бык упадал,
Бездыханными падали люди, на стадах выступала чума,
И в очаг опускалася крыша, и в огне исчезали дома.
И в сердцах у бойцов эти крики отозвались, зажглись, как огни,
И протяжно они закричали, и пустилися в схватку они,
Но я рознял бойцов ослеплённых, устремлявшихся грудью на грудь,
И мы птицам оставили трупы и направили дальше свой путь.
Мы приплыли на Остров Цветов, их дыханьем дышала волна,
Там всегда благовонное лето, и всегда молодая весна.
Ломонос голубел на утесах, страстоцвет заплетался в венок,
Мириадами венчиков нежных и мерцал и звездился вьюнок.
Вместо снега покровы из лилий покрывали покатости гор,
Вместо глетчеров глыбы из лилий уходили в багряный простор,
Между огненных маков, тюльпанов, миллионов пурпурных цветов,
Между терна и роз, возникавших из кустов без шипов и листов.
И уклон искромётных утёсов, как поток драгоценных камней,
Протянувшись от моря до неба, весь играл переливом огней,
Мы блуждали по мысам шафрана и смотрели, как остров блестит,
Возлежали на ложах из лилий и гласили, что Финн победит.
И засыпаны были мы пылью, золотистою пылью цветов,
И томились мы жгучею жаждой и напрасно искали плодов,
Все цветы и цветы за цветами, все блистают цветы пеленой,
И мы прокляли Остров Цветущий, как мы прокляли Остров Немой,
И мы рвали цветы и топтали, и не в силах мы были вздохнуть,
И оставили голые скалы, и направили дальше свой путь.
Мы приплыли на Остров Плодов, и плоды золотились, горя,
Бесконечные сочные гроздья отливались огнём янтаря,
Точно солнце, желтелася дыня на рассыпчатом красном песке,
И с отлогого берега смоква поднималась, блестя вдалеке,
И гора, как престол, возносилась и роняла оттенки в залив
От мерцания груш золотистых, от сверкания рдеющих слив,
И лоза вкруг лозы извивалась, вызревающих ягод полна,
Но в плодах ароматных скрывалась ядовитая радость вина.
И вершина утёса, из яблок, величайших из всех на земле,
Разрасталась без листьев зелёных, и тонула в сверкающей мгле,
И краснелась нежней, чем здоровье, и румянилась ярче стыда,
И заря багрянец лучезарный не могла превзойти никогда.
Мы три дня упивались плодами, и безумье нахлынуло сном,
И друзья за мечи ухватились и рубились в безумье слепом,
Но плоды я вкушал осторожно, и, чтоб разум ослепшим вернуть,
Я сказал им о мести забытой, - мы направили дальше свой путь,
Мы приплыли на Остров Огня, он манил нас, блистая в воде,
Он вздымался на целую милю, устремляясь к Полярной звезде.
И едва на ногах мы стояли, созерцая огонь голубой,
Потому что весь остров качался, как объятый предсмертной борьбой,
И безумны мы были от яда золотых ядовитых плодов,
И, боясь, что мы бросимся в пламя, натянули мы сеть парусов,
И уплыли скорее подальше, и сокрылась от взоров земля,
Мы увидели остров подводный, под водою - светлей хрусталя,
И глядели мы вниз и дивились, что за рай там блаженный блистал,
Там стояли старинные башни, там вздымался безмолвный портал
Безмятежных дворцов, как виденья, как поля невозбранного сна.
И для сердца была так призывна голубая, как твердь, глубина,
Что из лучших воителей трое поспешили скорей утонуть, -
Глубь задёрнулась быстрою зыбью, мы направили дальше свой путь.
Мы прибыли на Остров Щедрот, небеса были низки над ним,
И с рассветом лучистые длани облака раздвигали, как дым,
И для каждого падала пища, чтоб он мог не работать весь день,
До того, как на западе встанет золотая вечерняя тень.
Ещё не был наш дух беспокойный так пленительно-ласков и тих,
И мы пели о Финне могучем и о древности предков своих.
Мы сидели, покоясь и нежась, у истоков певучих ключей,
И мы пели звучнее, чем барды, о судьбе легендарных царей.
Но потом утомились мы негой, и вздыхали, и стали роптать,
И мы прокляли Остров Блаженный, где могли без помехи мечтать,
И мы прокляли Остров Зелёный, потому что он наш был везде,
Потому что врага не могли мы - не могли отыскать мы нигде.
И мы в шутку швыряли каменья, мы как будто играли в шары,
Мы играть захотели в сраженье, захотели опасной игры,
Потому что кипучие страсти нам томили мятежную грудь,
И, насытившись дикой резнёю, мы направили дальше свой путь.
Мы приплыли на Остров Колдуний, и певучий услышали зов -
«О, придите, придите, придите!» - прозвучало над зыбью валов,
И огнистые тени дрожали, от небес упадая к земле,
И нагая, как небо, колдунья восставала на каждой скале,
И толпы их белели на взморье, словно чайки над пеной валов,
И толпы их резвились, плясали на обломках погибших судов,
И толпы их бросалися в волны освежить белоснежную грудь,
Но я знал, в чём опасность, и дальше поскорей мы направили путь.
И в недоброе время достигли мы до Острова Башен Двойных,
Из камней полированных башня и пред ней из цветов вырезных
Возносилися обе высоко, но дрожали пещеры внизу,
Ударялися башни, звенели и гремели, как небо в грозу,
И гудели призывным набатом, точно яростный возглас громов,
И раскаты проникли до сердца разгоревшихся гневом бойцов.
И за башню камней разноцветных, и за башню цветов вырезных
Меж бойцами резня разразилась, - и на Острове Башен Двойных
Вплоть до вечера буря господня лишь смолкала затем, чтоб сверкнуть,
И, оставивши много убитых, мы направили дальше свой путь.
Мы приплыли на Остров Святого, что когда-то с Брэнданом уплыл,
Он на острове жил неотлучно и уж старцем-святителем был.
Еле слышен был голос святого, словно голос далеких миров,
И к ногам борода упадала белизною нагорных снегов.
Он сказал мне: «Ты злое задумал. О Мальдун, ты живёшь как во сне,
Ты забыл, что сказал нам всевышний, - он сказал нам. - Отмщение - мне.
Умерщвлён был твой прадед, отмщён был, и за кровь пролита была кровь,
И убийство сменялось убийством, и убийство свершалося вновь.
О, доколе всё это продлится? Нет конца помышлениям злым.
Возвращайся же к острову Финна, пусть Былое пребудет Былым».
И края бороды белоснежной мы лобзали, вздохнув от борьбы,
Мы молились, услыша, как старец воссылал пред всевышним мольбы,
И смирил нас преклонный святитель, и главу опустил он на грудь,
Мы печально корабль снарядили и направили дальше свой путь.
И мы вновь увидали тот остров, и убийца на взморье стоял,
Но мы мимо проплыли безмолвно, хоть на остров нас вал увлекал.
О, устал я, устал от скитаний, от волнений, борьбы и грехов,
И приблизился к острову Финна только с горстью угрюмых бойцов.
Перевод Константина Бальмонта
ГОДИВА
Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь
В толпе народа по мосту, смотрел
На три высоких башни - и в поэму
Облёк одну из древних местных былей.
Не мы одни - плод новых дней, последний
Посев Времён, в своём нетерпеливом
Стремленье вдаль злословящий Былое, -
Не мы одни, с чьих праздных уст не сходит
Добро и Зло, сказать имеем право,
Что мы народу преданы: Годива,
Супруга графа Ковентри, что правил
Назад тому почти тысячелетье,
Любила свой народ и претерпела
Не меньше нас. Когда налогом тяжким
Граф обложил свой город и пред замком
С детьми столпились матери, и громко
Звучали вопли: «Подать нам грозит
Голодной смертью!» - в графские покои,
Где граф, с своей аршинной бородой
И полсаженной гривою, по залу
Шагал среди собак, вошла Годива
И, рассказав о воплях, повторила
Мольбу народа: «Подати грозят
Голодной смертью!» Граф от изумленья
Раскрыл глаза. «Но вы за эту сволочь
Мизинца не уколете!» - сказал он.
«Я умереть согласна!» - возразила
Ему Годива. Граф захохотал,
Петром и Павлом громко побожился,
Потом по бриллиантовой сережке
Годиву щелкнул: «Россказни!» - «Но чем же
Мне доказать?» - ответила Годива.
И жесткое, как длань Исава, сердце
Не дрогнуло. «Ступайте, - молвил граф, -
По городу нагая - и налоги
Я отменю», - насмешливо кивнул ей
И зашагал среди собак из залы.
Такой ответ сразил Годиву. Мысли,
Как вихри, закружились в ней и долго
Вели борьбу, пока не победило
Их Состраданье. В Ковентри герольда
Тогда она отправила, чтоб город
Узнал при трубных звуках о позоре,
Назначенном Годиве: только этой
Ценою облегчить могла Годива
Его удел. Годиву любят, - пусть же
До полдня ни единая нога
Не ступит на порог и ни единый
Не взглянет глаз на улицу: пусть все
Затворят двери, спустят в окнах ставни
И в час её проезда будут дома.
Потом она поспешно поднялась
Наверх, в свои покои, расстегнула
Орлов на пряжке пояса - подарок
Сурового супруга - и на миг
Замедлилась, бледна, как летний месяц,
Полузакрытый облачком... Но тотчас
Тряхнула головой и, уронивши
Почти до пят волну волос тяжёлых,
Одежду быстро сбросила, прокралась
Вниз по дубовым лестницам - и вышла,
Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,
Где уж стоял её любимый конь,
Весь в пурпуре, с червонными гербами.
На нём она пустилась в путь - как Ева
Как гений целомудрия. И замер,
Едва дыша от страха, даже воздух
В тех улицах, где ехала она.
Разинув пасть, лукаво вслед за нею
Косился желоб. Тявканье дворняжки
Её кидало в краску. Звук подков
Пугал, как грохот грома. Каждый ставень
Был полон дыр. Причудливой толпою
Шпили домов глазели. Но Годива,
Крепясь, всё дальше ехала, пока
В готические арки укреплений
Не засняли цветом белоснежным
Кусты густой цветущей бузины.
Тогда назад поехала Годива -
Как гений целомудрия. Был некто,
Чья низость в этот день дала начало
Пословице: он сделал в ставне щёлку
И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,
Как у него глаза оделись мраком
И вытекли, - да торжествует вечно
Добро над злом. Годива же достигла
В неведении замка - и лишь только
Вошла в свои покои, как ударил
И загудел со всех несметных башен
Стозвучный полдень. В мантии, в короне
Она супруга встретила, сняла
С народа тяжесть податей - и стала
С тех пор бессмертной в памяти народа.
Перевод Ивана Бунина
Перевод с английского Константина БальмонтаНемного пользы в том, что, царь досужий,
У очага, среди бесплодных скал,
Я раздаю, близ вянущей супруги,
Неполные законы этим диким,
Что копят, спят, едят, меня не зная.
Мне отдых от скитаний, нет, не отдых,
Я жизнь мою хочу испить до дна.
Я наслаждался, я страдал – безмерно,
Всегда, – и с теми, кем я был любим.
И сам с собой, один. На берегу ли,
Или когда дождливые Гиады
Сквозь дымный ток ветров терзали море, –
Стал именем я славным, потому что,
Всегда с голодным сердцем путь держа,
Я знал и видел многое, – разведал
Людские города, правленья, нравы,
И разность стран, и самого себя
Среди племен, являвших мне почтенье,
Я радость боя пил средь равных мне,
На издававших звон равнинах Трои.
Я часть всего, что повстречал в пути.
Но пережитый опыт – только арка,
Через нее непройденное светит,
И край того нетронутого мира,
Чем дальше путь держу, тем дальше тает.
Как тупо-тускло медлить, знать конец,
В закале ржаветь, не сверкать в свершенье.
Как будто бы дышать – уж значит жить.
Брось жизнь на жизнь, все будет слишком мало.
И сколько мне моей осталось жизни?
Лишь краешек. Но каждый час спасен
От вечного молчания, и больше –
Весть нового приносит каждый час.
Копить еще какие-то три солнца, –
Презренно, – в кладовой хранить себя,
И этот дух седой, томимый жаждой,
Вслед знанью мчать падучею звездой
За крайней гранью мысли человека.
Здесь есть мой сын, родной мой Телемах,
Ему оставлю скипетр я и остров, –
Возлюбленный, способный к различенью,
Неторопливой мудростью сумеет
В народе угловатости сровнять
И привести к благому ровным всходом.
Он безупречен, средоточно-четок,
Обязанности общие блюдя
И в нежности ущерба не являя,
Богов домашних в меру он почтит,
Когда меня здесь более не будет.
Свое свершает он, а я мое.
Вот порт. На корабле надулся парус.
Замглилась ширь морей. Мои матросы,
Вы, что свершали, бились, размышляли
Со мною вместе, с резвостью встречая
И гром и солнце, – противопоставить
Всему умея вольное лицо, –
Мы стары, я и вы. Но в старых годах
Есть честь своя и свой достойный труд.
Смерть замыкает все. Но благородным
Деянием себя отметить можно
Перед концом, – свершением, пристойным
Тем людям, что вступали в бой с богами.
Мерцая, отступает свет от скал,
Укоротился долгий день, и всходит
Медлительно над водами луна.
Многоголосым гулом кличет бездна.
Плывем, друзья, пока не слишком поздно
Нам будет плыть, чтоб новый мир найти.
Отчалим и, в порядке строгом сидя,
Ударим по гремучим бороздам.
Мой умысел – к закату парус править,
За грань его, и, прежде чем умру,
Быть там, где тонут западные звезды.
Быть может, пропасть моря нас проглотит,
Быть может, к Островам дойдем Счастливым,
Увидим там великого Ахилла,
Которого мы знали. Многих нет,
Но многие доныне пребывают.
И нет в нас прежней силы давних дней,
Что колебала над землей и небо,
Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных,
Ослабленных и временем и роком,
Но сильных неослабленною волей
Искать, найти, дерзать, не уступать.
Семь веков английской поэзии. Англия. Шотландия. Ирландия. Уэльс. В 3 т. – Т. 2. – М.: Водолей Publishers, 2007. – С. 707-709.
Улисс
Перевод с английского Григория Кружкова
Что пользы, если я, никчемный царь
Бесплодных этих скал, под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой,
Учу законам этот темный люд? –
Он ест и спит и ничему не внемлет.
Покой не для меня; я осушу
До капли чашу странствий; я всегда
Страдал и радовался полной мерой:
С друзьями – иль один; на берегу –
Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали
Над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал
Я многое: чужие города,
Края, обычаи, вождей премудрых,
И сам меж ними пировал с почетом,
И ведал упоенье в звоне битв
На гулких, ветреных равнинах Трои.
Я сам – лишь часть своих воспоминаний:
Но все, что я увидел и объял,
Лишь арка, за которой безграничный
Простор – даль, что все время отступает
Пред взором странника. К чему же медлить,
Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?
Как будто жизнь – дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
А предо мною – жалкие остатки
Одной; но каждый миг, что вырываю
У вечного безмолвья, принесет
Мне новое. Позор и стыд – беречься,
Жалеть себя и ждать за годом год,
Когда душа изныла от желанья
Умчать вслед за падучею звездой
Туда, за грань изведанного мира!
Вот Телемах, возлюбленный мой сын,
Ему во власть я оставляю царство;
Он терпелив и кроток; он сумеет
С разумной осторожностью смягчить
Бесплодье грубых душ и постепенно
Взрастить в них семена добра и пользы.
Незаменим средь будничных забот,
Отзывчив сердцем, знает он, как должно
Чтить без меня домашние святыни:
Он выполнит свое, а я – свое.
Передо мной – корабль. Трепещет парус.
Морская даль темна. Мои матросы,
Товарищи трудов, надежд и дум,
Привыкшие встречать веселым взором
Грозу и солнце, – вольные сердца!
Вы постарели, как и я. Ну что ж;
У старости есть собственная доблесть.
Смерть обрывает все; но пред концом
Еще возможно кое-что свершить,
Достойное сражавшихся с богами.
Вон замерцали огоньки по скалам;
Смеркается; восходит месяц; бездна
Вокруг шумит и стонет. О друзья,
Еще не поздно открывать миры, –
Вперед! Ударьте веслами с размаху
По звучным волнам. Ибо цель моя –
Плыть на закат, туда, где тонут звезды
В пучине Запада. И мы, быть может,
В пучину канем – или доплывем
До Островов Блаженных и увидим
Великого Ахилла (меж других
Знакомцев наших). Нет, не все ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам,
Мы – это мы; пусть время и судьба
Нас подточили, но закал все тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл –
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!
Сб. «Стихотворения», 1842
Улисс
(Одиссей) – царь Итаки, участник Троянской войны; муж Пенелопы, отец Телемаха
, проведший двадцать лет в странствиях. Непосредственным источником стихотворения послужила «Божественная комедия» Данте (Ад, Песнь XXVI, ст. 90 и далее); ср. начало стихотворения со строками Данте: «Ни нежность к сыну, ни перед отцом / Священный страх, ни долг любви спокойный, / Близ Пенелопы с радостным челом / не возмогли смирить мой голод знойный / Изведать мира дольний кругозор / И всё, чем дурны люди и достойны. / И я в морской отважился простор…» (94-100, пер. М. Лозинского). Любопытно, что в поэме Данте легендарному страннику Улиссу отведено место в восьмом кругу Ада; он приговорен как лукавый советчик.
Гиады
– семь звезд в созвездии Тельца, образующие его «рога»; в античной мифологии – семь дочерей Атланта и океаниды Эфры, взятые Зевсом на небо и превращенные в созвездие. С их восхождением начиналось дождливое время года. Формулировка Теннисона «дождливые Гиады» перекликается со строкой из «Энеиды» Вергилия: «pluviasque Hyadas» (i. 744) (в русском переводе: «Влажных созвездье Гиад…», пер. С. Ошерова)» (Г. М. КРУЖКОВ, с. 374).
Теннисон А. Волшебница Шалотт и другие стихотворения, 2007. – С. 67-71.